Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
— Какая жалость, что вы не революционерка.
Она посмотрела ему в лицо с насмешкой и нежностью:
— Какая жалость, что вы революционер.
— Вы потерянная сила, — настаивал он.
— Вы бесполезно растраченная энергия.
Она засмеялась смехом, напоминающим звон кристалла и журчанье ручья.
— Разве это не смешно, — заговорила она с внезапной горячностью, — видеть человека, занимающегося таким делом, как вы. Вы кормите этот народ, который вы хотите вести к лучшему будущему, старыми баснями, вы возбуждаете его смешными суевериями, сцена трупов… культ мертвых… Но вы возвращаете нас в Грецию и Рим первых веков.
— Но разве у вас нет культа мертвых?
— Несколько иной: я требую, чтобы их хоронили, как следует, остальное мне кажется нелепым, почти ненавистным. Столько денег напрасно истрачено богатыми и бедными для костей, к которым с презрением относится сама природа, — это варварское безумие, жестокость по отношению к живым несчастливцам. Если бы похоронный бюджет был отдан в пользу наших стариков, ни один из них не знал бы нужды. И еще: в то время, когда вы революционизировали толпу ради трупа колодезного мастера, который при жизни был груб и эгоистичен, почти опасен, я находила, что вы злоупотребляли вашим влиянием, и искренно возмущалась.
— Надо возмущать народ так, как можешь, — с жаром возразил он. — Если для этого могут послужить старые инстинкты, я не пренебрегу ими. Без сомнения, мне не хотелось бы часто прибегать к тем средствам, какими я пользовался в течение этих двух дней; обстоятельства ограничивают возможность их употребления вообще; но я поздравляю себя с тем, что я это сделал. Насильственная смерть полезно воздействует на воображение. Когда она поражает бедных тем же способом, как она поразила их позавчера, она помогает выявлению несправедливости, эгоизма, неспособности тех, кто угнетает и притесняет массы. Я не краснею оттого, что переживаю это впечатление так же живо, может быть, даже еще живее, чем то, которым я его сообщаю. Я был бы плохим вождем, если бы пренебрегал подобными случаями. Тем хуже, если к этому примешивается доля суеверия. Важно, чтобы народ понял яснее необходимость сохранения солидарности. Революционное чувство должно сростись с инстинктом самосохранения.
— Не хорошо соединять то, что должно погибнуть, с тем, что должно жить, этим порождается смущение и подготовляется реакция. Когда вы прославляли тело Мориско, вы заставили меня вспомнить Илиаду: толпа, приветствовавшая вас криками, была настоящей толпой древних времен.
Он не ответил. Их взгляды скрестились. Они смущенно сознавали себя созданными, чтобы нравиться друг другу. Схожие и вместе с тем различные настолько, насколько это нужно было, чтобы соединить их вкусы и повиноваться закону контраста, они обладали также той чистотой крови, которую они предпочитали всем физическим качествам. Оба они в старом обществе, полном уродства, гнили и отбросов, являлись образчиками душевной чистоты.
— Благодарю вас, — сказал он, почти смиренно, — за заботы о моем маленьком Антуане. — Она отодвинулась от окна; ее лицо, переходя от света в полутень, стало загадочным. Сойка приветствовала ее арией горниста. Она медленно провела рукой по волосам мальчика и сказала:
— Я приду тебя навестить завтра утром.
— Но без доктора? — с тревогой спросил ребенок.
— О, нет… нет! — закричала Антуанетта из кухни, — доктор только разбередит рану.
— Все-таки было бы лучше позвать кого-нибудь, — заметила Христина. — Но, видя омрачившиеся лица бабушки и внука, она не настаивала больше.
Когда она вышла, Антуанетта об'явила:
— Видишь ли, Франсуа, если бы я была мужчиной и мне пришлось бы выбирать между Христиной и дочерью английского короля, я бы выбрала Христину.
— Очень жаль, — ответил он с ноткой тревоги и ревности в голосе, — если она выйдет замуж за человека слабого, немощного или больного — это было бы отвратительно!
VI
После сцены с трупами, Франсуа Ружмон стал методически изучать окружающую местность. Он мог с удовольствием вести это дело пропаганды, которое стало необходимостью его жизни. Он нисколько не гордился этим. Он искал радости действовать самостоятельно, влиять непосредственно на людей, с которыми он жил. И это настроение мешало ему сделаться одним из главных вождей Федерации. Он работал над переплетами по утрам перед окном, из которого виднелись черепицы домов, кирпичи и невозделанные поля. Иногда маленький Антуан примащивался у цветной кожи, у щипцов, у инструментов для шлифования, подравнивания, у горшка с клеем. Он любил эти утра; сладкая свобода наполняла его грудь.
И он радовался тому, что может работать. Человек праздный уже не человек. Он становится животным. Ручной труд есть настоящий символ апостолов новой веры. В трудящихся руках заключается начало нашего могущества, источник нашей красоты. В полдень, за завтраком, он испытывал невинное удовольствие. Ему всегда казалось, что пища есть прекрасная действительность. Он с удовольствием вдыхал запах жаркого, свежесть овощей, аромат кофе; с утра он справлялся с меню. И так как Антуанетта была искусной кухаркой, то он отрывался от работы, как только били полдень часы на соседней башне.
Попивая кофе, он перелистывал газеты, брошюры и мечтал. Для его оптимистической души час этот был прекрасен. Сойка прогуливалась между чашками. С насмешливым видом бросалась на сахарницу, стучала клювом по кофейнице. После кофе Франсуа продолжал мечтать и читать. Он выходил только тогда, когда на тротуарах сгущались тени. Смотря по капризу, или по обстоятельствам, он проходил в мастерскую, заходил на биржу труда, где функционировала Генеральная Конфедерация. Он входил в кафе "Дети Рошаля", пил сиропы, иногда пиво, или легкий алкоголь. С шести с половиной часов там собирались Исидор Пурайль, Жакен, прозванный Омаром, и Антуан Бардуфль с телосложением пещерного медведя. Он отличался чрезвычайной зябкостью. Сидя на диване, завернутый в дорожный плащ, он стучал зубами от холода. У него были большие и глупые глаза. Кабачок гражданина Бигу привлекал к себе также каменщиков, красильщиков и плотников. Туда приходил отец Мельер с надтреснутым голосом, два сына Бессанжа, Эмиль Пурайль, заходил с опаской и маленький Мельер, в день получки в субботу вечером показывались девушки и женщины. Отец Бигу стоял за прилавком вместе с мадам Бигу. Это был жирный человек, глядевший на людей с видом жирного теленка. Три пука волос венчали его голову. Его обвисшие щеки, казалось, были обтянуты сафьяном, нос его походил на клюв лебедя. Этот безжизненный человек понимал свою пользу. Он старался, чтобы кабачок его был комфортабельным, умел распознавать хорошего и плохого плательщика и укрощать жен своих завсегдатаев.
Голова его жены походила на желтоватую свиную голову под мохнатой шапкой волос; у него были быстрые движения, цепкие и грубые руки. Ее маленькие треугольные глаза занимались усиленным надзором за потребителями и за Жюлем, прозванным "калека", — лакеем, человеком с большим самомнением, соединявшим в себе ловкость с нахальством. Ружмон, естественно, любил кабачки. В них есть что-то притягательное. Там инстинкты проявляются с трогательной откровенностью. Ружмон проводил там прекрасные часы. Он сожалел, что алкоголь есть яд; в дни усталости и печали, как хорошо было бы отдаться этому возбуждению, источник которого так же невинен, как мед пчел! Хотя он и был воздержанным человеком, но ему случалось поддаваться приятной отраве. Тогда его пропаганда становилась более горячей, более задушевной.
Он получил большое влияние на Исидора Пурайля, на Жакена Омара, на двух сыновей Боссанжа и многих других. Его влиянию менее поддавался отец Мельер и Ипполит Лебук. Ни малейшего влияния он не имел на Тармуша желтого, на Кастенья, по прозванью Томас, на Бутресека, ремесленника-механика, занимавшегося изобретениями. Но мадам Бигу обращала нежные взгляды на его бороду, и лакей Жюль радостно осклаблялся, когда появлялся революционер.
Ружмон обладал искусством слушать и понимать людей. Таким образом он быстро постиг характер, вкусы, злобу, похождения, стремления Пурайля, Антуана Бардуфля, Гуржа и сыновей Боссанжа. Ему было труднее с молодым Мельером, маленьким Топеном, так как они любили молчать, стесняясь разговаривать. Что касается до отца Мельера, он относился к Франсуа крайне сдержанно, устремляя на него недоверчивый взгляд и излагая свои осторожные мысли. Ипполит Лебук держал себя очень скрытно. Тармуш только спорил. Бутресек, скрывая, с хитростью китайца, свои идеи и свое честолюбие, улыбался по временам улыбкой, в которой расчет растворялся в презрении. Бигу спал; Жюлю было запрещено разговаривать. Жизнь Исидора Пурайля проходила бессмысленно. И полный воспоминаний, о прошлом, он все события своей скитальческой жизни топил в алкоголе. Пьянство не могло убить его мускулов; он энергично работал лопатой и мотыгой. Еще давно, насколько он мог помнить, он кричал, возмущался против хозяев, мастеров и мечтал о социальной революции. От своего воспитания, полученного в кабачках, он сохранил в памяти скверные слова и сальные анекдоты. Он обладал свойством приходить в ярость, которая овладевала им внезапно и от которой надувались жилы на его лбу. Он произносил угрозы, но дрался с женой редко. Фифина была неприкосновенна, она была свежим источником, один вид которого отрезвлял Пурайля. Один Эмиль получал подзатыльники и встряску.
